Неточные совпадения
Дети
бегали по всему
дому, как потерянные; Англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар ушел еще вчера со двора, во время обеда; черная кухарка и кучер просили расчета.
По крепости
бегали разбойники, грабя офицерские
дома.
Утром, выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен солнца
по стенам
домов,
по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и тени, суетливо
бегали коротенькие люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным камнем.
Зимними вечерами приятно было шагать
по хрупкому снегу, представляя, как
дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко
бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Толпа прошла, но на улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали
по булыжнику подковы лошадей, шаркали
по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот
дома вылезла черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко
пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная в плетеную бричку, — на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
— То-то само! Сидел бы
дома да твердил уроки, чем
бегать по улицам! Вот когда Илья Ильич опять скажет, что ты по-французски плохо учишься, — я и сапоги сниму: поневоле будешь сидеть за книжкой!
— А! Ты еще разговаривать? — отвечал лакей. — Я за тобой
по всему
дому бегаю, а ты здесь!
Там караулила Ольга Андрея, когда он уезжал из
дома по делам, и, завидя его, спускалась вниз,
пробегала великолепный цветник, длинную тополевую аллею и бросалась на грудь к мужу, всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья, несмотря на то, что уже пошел не первый и не второй год ее замужества.
Но «Армида» и две дочки предводителя царствовали наперекор всему. Он попеременно ставил на пьедестал то одну, то другую, мысленно становился на колени перед ними, пел, рисовал их, или грустно задумывался, или мурашки
бегали по нем, и он ходил, подняв голову высоко, пел на весь
дом, на весь сад, плавал в безумном восторге. Несколько суток он беспокойно спал, метался…
Господа присяжные, клянусь вам всем, что есть свято, будь это не отец ему, а посторонний обидчик, он,
пробежав по комнатам и удостоверясь, что этой женщины нет в этом
доме, он убежал бы стремглав, не сделав сопернику своему никакого вреда, ударил бы, толкнул его, может быть, но и только, ибо ему было не до того, ему было некогда, ему надо было знать, где она.
Но в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому не дам защищать подсудимого, я не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком в родительском
доме, то, обратно, не мог же ведь такой человек и не помнить, все эти двадцать три года, как он
бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и в панталончиках на одной пуговке“,
по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
Кирила Петрович ходил взад и вперед
по зале, громче обыкновенного насвистывая свою песню; весь
дом был в движении, слуги
бегали, девки суетились, в сарае кучера закладывали карету, на дворе толпился народ. В уборной барышни перед зеркалом дама, окруженная служанками, убирала бледную, неподвижную Марью Кириловну, голова ее томно клонилась под тяжестью бриллиантов, она слегка вздрагивала, когда неосторожная рука укалывала ее, но молчала, бессмысленно глядясь в зеркало.
Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу.
По счастию, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил с своего стула, схватил десертный ножик и сказал: «Господа, извините меня, я вас оставлю на минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего
дома, старик настройщик Диц — немец, я
сбегаю его прирезать и сейчас возвращусь».
Какие светлые, безмятежные дни проводили мы в маленькой квартире в три комнаты у Золотых ворот и в огромном
доме княгини!.. В нем была большая зала, едва меблированная, иногда нас брало такое ребячество, что мы
бегали по ней, прыгали
по стульям, зажигали свечи во всех канделябрах, прибитых к стене, и, осветив залу a giorno, [ярко, как днем (ит.).] читали стихи. Матвей и горничная, молодая гречанка, участвовали во всем и дурачились не меньше нас. Порядок «не торжествовал» в нашем
доме.
Помнишь ли ты, мы как-то были у вас, давно, еще в том
доме, ты меня спросил, читала ли я Козлова, и сказал из него именно то же самое место. Трепет
пробежал по мне, я улыбнулась, насилу удерживая слезы».
Обшитая своими чиновными плерезами, Марья Степановна каталась, как шар,
по дому с утра до ночи, кричала, шумела, не давала покоя людям, жаловалась на них, делала следствия над горничными, давала тузы и драла за уши мальчишек, сводила счеты,
бегала на кухню,
бегала на конюшню, обмахивала мух, терла ноги, заставляла принимать лекарство.
Раздается треск пощечин. Затем малина ссыпается в одно лукошко и сдается на погреб, а часть отделяется для детей, которые уже отучились и
бегают по длинной террасе, выстроенной вдоль всей лицевой стороны
дома.
Пила она не постоянно, а запоем. Каждые два месяца дней на десять она впадала в настоящее бешенство, и в течение этого времени
дом ее наполнялся чисто адским гвалтом. Утративши всякое сознание, она
бегала по комнатам, выкрикивала бессмысленные слова, хохотала, плакала, ничего не ела, не спала напролет ночей.
Отец не сидел безвыходно в кабинете, но бродил
по дому, толковал со старостой, с ключницей, с поваром, словом сказать, распоряжался; тетеньки-сестрицы сходили к вечернему чаю вниз и часов до десяти беседовали с отцом; дети резвились и
бегали по зале; в девичьей затевались песни, сначала робко, потом громче и громче; даже у ключницы Акулины лай стихал в груди.
В это время мы переехали уже из центра города на окраину, и
дом наш окнами глядел на пустырь,
по которому
бегали стаями полуодичавшие собаки…
Я вскочил на печь, забился в угол, а в
доме снова началась суетня, как на пожаре; волною бился в потолок и стены размеренный, всё более громкий, надсадный вой. Ошалело
бегали дед и дядя, кричала бабушка, выгоняя их куда-то; Григорий грохотал дровами, набивая их в печь, наливал воду в чугуны и ходил
по кухне, качая головою, точно астраханский верблюд.
Несколько вечеров подряд она рассказывала историю отца, такую же интересную, как все ее истории: отец был сыном солдата, дослужившегося до офицеров и сосланного в Сибирь за жестокость с подчиненными ему; там, где-то в Сибири, и родился мой отец. Жилось ему плохо, уже с малых лет он стал
бегать из
дома; однажды дедушка искал его
по лесу с собаками, как зайца; другой раз, поймав, стал так бить, что соседи отняли ребенка и спрятали его.
Он был тонок и слаб, но ходил и даже
бегал свободно
по всему
дому.
В тот вечер, о котором зашла у нас речь, обитатели калитинского
дома (старшему из них, жениху Леночки, было всего двадцать четыре года) занимались немногосложной, но, судя
по их дружному хохотанью, весьма для них забавной игрой: они
бегали по комнатам и ловили друг друга: собаки тоже
бегали и лаяли, и висевшие в клетках перед окнами канарейки наперерыв драли горло, усиливая всеобщий гам звонкой трескотней своего яростного щебетанья.
Дальше все происходило в каком-то тумане: Вася водил свою спутницу
по всей конторе, потом они
бегали на плотину, где так ужасно шумела вода, и, наконец, очутились на крыше господского
дома.
Днями она
бегала по купеческим
домам, давая полтинные уроки толстоногим дщерям русского купечества, а
по вечерам часто играла за два целковых на балах и танцевальных вечеринках у того же купечества и вообще у губернского demi-mond’а. [полусвета (франц.).]
Иногда в таком
доме обитает какой-нибудь солдат, занимающийся починкою старой обуви, и солдатка, ходящая на повой. Платит им жалованье какой-то опекун, и живут они так десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими
дома. Сидят в укромной теплой каморке, а
по хоромам ветер свищет, да
бегают рослые крысы и бархатные мышки.
Впрочем, вышел новый случай, и Павел не удержался: у директора была дочь, очень милая девушка, но она часто
бегала по лестнице — из
дому в сад и из саду в
дом; на той же лестнице жил молодой надзиратель; любовь их связала так, что их надо было обвенчать; вслед же за тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором.
Мысль о Тетюеве и генерале Блинове просто давила Родиона Антоныча, и он напрасно
бегал от нее
по своему расписанному
дому.
Ромашов, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел в себя.
По его спине,
по рукам и ногам, под одеждой,
по голому телу, казалось,
бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего
дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Лицо Маслобойникова сияло; он мял губами гораздо более прежнего, и в голосе его слышались визгливые перекатистые тоны, непременно являющиеся у человека, которого сердце до того переполнено радостию, что начинает там как будто саднить. Мне даже показалось, что он из
дому Мавры Кузьмовны
сбегал к себе на квартиру и припомадился
по случаю столь великого торжества, потому что волосы у него не торчали вихрами, как обыкновенно, а были тщательно приглажены.
Барин мой, отец его, из полячков был чиновник и никогда, прохвостик,
дома не сидел, а все
бегал по своим товарищам в карты играть, а я один с этой моей воспитомкой, с девчурочкой, и страшно я стал к ней привыкать, потому что скука для меня была тут несносная, и я от нечего делать все с ней упражнялся.
— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне в училище
бегают, так и смотреть жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей не похожи. Супруга,
по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко, что ли, в голову кинулось — теперь не в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется и только, как привидение, ходит
по дому и на всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.
В
доме генеральши между тем,
по случаю приезда гостя, происходила суетня: ключница отвешивала сахар, лакеи заливали в лампы масло и приготовляли стеариновые свечи; худощавый метрдотель успел уже
сбегать в ряды и захватить всю крупную рыбу, купил самого высшего сорта говядины и взял в погребке очень дорогого рейнвейна.
Настенька,
по невольному любопытству, взглянула в окно; капитан тоже привстал и посмотрел. Терка, желая на остатках потешить своего начальника, нахлестал лошадь, которая, не привыкнув
бегать рысью, заскакала уродливым галопом; дрожки забренчали, засвистели, и все это так расходилось, что возница едва справил и попал в ворота. Калинович, все еще под влиянием неприятного впечатления, которое вынес из
дома генеральши, принявшей его, как видели, свысока, вошел нахмуренный.
Бегать по городу и справляться в знакомых, злорадных
домах, где уже весть, конечно, теперь разнеслась, казалось мне противным, да и для Лизы унизительным.
Но последнее время записка эта исчезла
по той причине, что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу
дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала, что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна,
по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду
пробежать и все вынюхать, что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
И в то самое время, когда ее отец собирал у себя несколько сомнительное «блестящее» общество, — девушка забивалась со старой няней в дальние комнаты и под жужжание речей и тостов, доносившихся сквозь стены, слушала старые седые предания о тех годах, когда мать ее
бегала по аллеям старого барского
дома, окруженная, как сказочная царевна, заботами нянек и мамок…
В хорошую погоду они рано утром являлись против нашего
дома, за оврагом, усеяв голое поле, точно белые грибы, и начинали сложную, интересную игру: ловкие, сильные, в белых рубахах, они весело
бегали по полю с ружьями в руках, исчезали в овраге и вдруг,
по зову трубы, снова высыпавшись на поле, с криками «ура», под зловещий бой барабанов, бежали прямо на наш
дом, ощетинившись штыками, и казалось, что сейчас они сковырнут с земли, размечут наш
дом, как стог сена.
Я воспользовался этим и много получил доброго от нее. После обеда мои хозяева ложились спать, а я
сбегал вниз и, если она была
дома, сидел у нее
по часу, даже больше.
Круглая площадка, на ней — небольшой садик, над головами прохожих вьется
по столбам дорога,
по дороге
пробежал поезд, изогнулся над самым заливом и побежал дальше берегом, скрывшись за углом серого
дома и кинувши на воду клуб черного дыма.
Исполинские
дома в шесть и семь этажей ютились внизу, под мостом,
по берегу; фабричные трубы не могли достать до моста своим дымом. Он повис над водой, с берега на берег, и огромные пароходы
пробегали под ним, как ничтожные лодочки, потому что это самый большой мост во всем божьем свете… Это было направо, а налево уже совсем близко высилась фигура женщины, — и во лбу ее, еще споря с последними лучами угасавшей в небе зари, загоралась золотая диадема, и венок огоньков светился в высоко поднятой руке…
Они сразу выдали людям свой грех: Матвей ходил как во сне, бледный, с томными глазами; фарфоровое лицо Палаги оживилось, в глазах её вспыхнул тревожный, но добрый и радостный огонь, а маленькие губы, заманчиво припухшие, улыбались весело и ласково. Она суетливо
бегала по двору и
по дому, стараясь, чтобы все видели её, и, звонко хлопая ладонями
по бёдрам, вскрикивала...
Прасковья Ивановна была очень довольна, бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в
доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал к себе девочку, что когда бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала
бегать и прыгать
по всему
дому, объявляя каждому встречному, что «она идет замуж за Михаила Максимовича, что как будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты.
Разбойники, надев на себя женские платья, поповские стихари, с криком
бегали по улицам, грабя и зажигая
дома.
Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе.
По улицам было темно и пусто. Назарка остался с казачками на завалинке, и слышался их хохот, а Лукашка, отойдя тихим шагом от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а
по направлению к
дому хорунжего.
Пробежав две улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени забора. «Ишь, хорунжиха! — думал он про Марьяну: — и не пошутит, чорт! Дай срок».
Было ясное июньское воскресенье, когда Нехлюдов, напившись кофею и
пробежав главу «Maison Rustique», [Ферма,] с записной книжкой и пачкой ассигнаций в кармане своего легонького пальто, вышел из большого с колоннадами и террасами деревенского
дома, в котором занимал внизу одну маленькую комнатку, и
по неочищенным, заросшим дорожкам старого английского сада направился к селу, расположенному
по обеим сторонам большой дороги.
Саша
бегала по всем комнатам и звала, но во всем
доме не было никого из прислуги, и только в столовой на сундуке спала Лида в одеже и без подушки. Саша, как была, без калош выбежала на двор, потом на улицу. За воротами на лавочке сидела няня и смотрела на катанье. С реки, где был каток, доносились звуки военной музыки.
Пули с визгом летали
по улице, свистели над его головою, но ему было не до них; при свете пожара он видел, как неприятельские стрелки
бегали взад и вперед, стреляли
по домам, кололи штыками встречающихся им русских солдат, а рота не строилась… «К ружью! выходи! — кричал во все горло Зарядьев, стараясь высунуться как можно более.
— А ежели на меня напущено было? Да ты, Тарас Григорьич, зубов-то не заговаривай… Мой грех, мой и ответ, а промеж мужа и жены один бог судья. Ну, согрешил, ну, виноват — и весь тут… Мой грех не
по улице гуляет, а у себя
дома. Не
бегал я от него, не прятался, не хоронил концов.